О современном термине

Сложившийся к началу XX века научный язык — тот символический язык, который долгое время был скорее стенографией мысли, — вынужден сейчас отступать, приспосабливаться к новым, непривычным условиям. Термин — одно из важнейших средств донесения научного знания, — еще недавно уводивший научный стиль в сторону от общепонятного языка и противостоявший ему, теперь сам стремится к этому общепонятному языку. Известный французский физик Луи де Бройль говорит: «Лишь обычный язык, поскольку он более гибок, более богат оттенками и более емок, при всей своей относительной неточности по сравнению со строгим символическим языком, позволяет формировать истинно новые идеи и оправдывать их введение путем наводящих соображений или аналогий»¹.

Мы привыкли, что только в научно-популярной литературе (причем именно в литературе информирующего толка, то есть подчеркнуто популярной) можно было встретить сочетания типа говорливый спутник или бешеные тарантеллы вибраций.

Их приводит Э. А. Лазаревич в книге о научно-популярной литературе² как примеры вольностей, возможных лишь в этом типе изложения. Сейчас подобные сочетания стали нормой для научного термина: магические частоты, фигура вальсирования спутника, усатые периодические траектории, возмущенное движение, ген «домашнего хозяйства», ген-Геркулес.

Перед нами термин-метафора, термин, против которого, когда он вдруг появлялся, обычно восставали и автор-ученый, и редактор, и квалифицированный читатель научного текста или текста о науке. Неизбежные образные представления, говорили они, вызванные таким термином, могут повредить точному пониманию смысла. Однако сейчас ясно: именно термин-метафора будет набирать силу в ближайшие годы. Чем он удобен и почему продуктивен?

Уже было такое время, когда термин рождался из обыденной жизни, из простого наблюдения над тем или иным явлением и фактом бытия. Именно таков принцип терминологии позднего средневековья и эпохи Возрождения. Возьмем хотя бы медицинские термины: священный огонь (рожистое воспаление), лабиринт, труба, таз и множество других. Потом ученые стали обращаться к так называемым мертвым языкам — латыни и греческому — и на их базе, на базе их корней создавать новую терминологию. Это казалось удобным. Греко-латинские языковые элементы, лишенные естественных условий развития, не вызывают тех ложных ассоциаций, которыми может грешить образный термин, их поймут носители разных языков. Наконец, они имеют широкие словообразовательные возможности (напомню термины география, космология, атом, ионосфера и др.).

А теперь вспомним, что такое метафора. Это перенос значения, употребление старого, известного слова в каком-то новом значении. Почему метафора удобна для языка науки?

Потому что использование старого термина в новом (метафорическом) значении позволяет выразить неизвестное через известное, через то, что мы уже освоили своим языковым опытом. Причем ученые вовсе не стремятся лишить такой термин ассоциативности, часто они используют ее. Совсем не отдаленная, не «сухая» метафоричность видна в таких терминах, как кварк или странная частица.

Вот история рождения нового термина-метафоры — кварк. Еще лет тридцать назад считалось, что протоны и нейтроны — действительно мельчайшие частицы, из которых состоит атомное ядро. Но вот ученые предположили, что протон и нейтрон, в свою очередь, состоят из еще более элементарных частиц. Их-то и назвали кварками.

Откуда появилось в науке это диковинное слово? Взяли его ученые из романа ирландского писателя Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану». Главному герою книги чудится, что он король Марк из средневековой легенды. Племянник Тристан похитил у него жену Изольду, и вот теперь Марк гонится за Изольдой на корабле, над головой его кружат чайки и злобно кричат: «Три кварка мистеру Марку! Три кварка мистеру Марку!»

По-видимому, у Джойса кварк — это таинственное, загадочное «ничто», пустота. И ученые, сделав это слово термином, показали нам и таинственность, неизведанность свойств новых частиц, и саму проблематичность их существования: ведь когда был подобран этот термин, они еще не были обнаружены, это была только гипотеза.

Имеет свое реальное обоснование и сочетание странный кварк, странная частица. Вот что говорит об этом физик Кеннет Форд: «...родившись, эти частицы живут в миллионы миллионов раз дольше, то есть 10 секунд. Это, утверждали физики, очень странно. И новые частицы стали называться  странными». И еще: «Эта новая сохраняющая величина была не без ехидства названа странностью»³.

Помимо странности, те же кварки обладают другими свойствами, для обозначения которых ученые тоже воспользовались обиходным языком, однако уже без учета семантики слова: это цвет, аромат, очарование и прелесть (хотя реального цвета и запаха, равно как прелести и очарования, у кварков пока не обнаружено).

Современного читателя научного текста уже не удивят фразы типа: Согласно Гелл-Манну и Нашиджиме, каждая частица имеет определенную странность, подобно тому, как она имеет электрический, лептонный или барионный заряд. Нуклон и П-мезон не принадлежат к странным частицам; их странность равна нулю...⁴ Не удивят уже нас и очарованные кварки, которые могут соединяться с антикварком, не обладающим ни прелестью, ни очарованием... И хотя нет у кварков этих свойств в обычном, бытовом понимании, все же термины играют свою роль: это слова-аналогии, слова-отсылки от того, чего мы не видим и видеть не можем, к тому, что мы уже осознали, постигли опытным путем.

Физик Дж. Холтон предсказал появление сочетания шизоидная частица (термин шизон, кстати, теперь есть). Даже медики сейчас, которые теснее всего связаны с классическими языками, создавая новые термины, предпочитают отталкиваться от языка живого (симптомы кошачьего мурлыканья и телеграфного столба, траншейная стопа и пр.)⁵.

А вот как канадский биолог и врач Г. Селье интерпретирует психические процессы, сопровождающие рождение у человека идеи; процесс научного творчества он делит на семь этапов, соответствующих процессу размножения: любовь, оплодотворение, беременность, болезненные предродовые схватки, роды, осмотр и освидетельствование, жизнь.

А теперь подумаем, что нам приходит в голову, когда мы слышим слова о красоте математики. Наверное, вспоминаем четкость и лаконизм математических построений. Однако для неспециалиста это всего лишь образное выражение; только математик способен истинно оценить эту красоту. Так было. А теперь... Теперь любой обычный человек может в прямом смысле слова насладиться красотой еще совсем недавно сухих цифр и знаков. Возможным это делает компьютерная графика.

Компьютерно-графическая лаборатория Бременского университета организовала выставку «Красота в хаосе». Успех экспозиции во многих странах мира у самой широкой аудитории был огромен. Не так давно сотрудники лаборатории выпустили фотоальбом «Красота фракталов. Изображение комплексных систем».

Оказывается, любая последовательность цифр, вообще любая «динамическая система» может иметь зрительное выражение. Картины, созданные на этой базе компьютером, изумят любого; они чуть-чуть похожи на то, что мы видим в стекле детской игрушки — «калейдоскопа»: поверните его слегка — и в глазок вы увидите новое удивительное зрелище. Некоторые из «динамических» картинок напоминают витиеватые орнаменты барокко, некоторые похожи на цепь ярких бусинок разного размера, аккуратно разложенных на кружевной салфетке, другие — явное изображение диковинных осьминогов или морских звезд среди пузырьков «цветного» воздуха. Это очень красиво.

Как вы думаете, что такое яблочный человек? Это тоже термин. Так называют черную фигурку, появляющуюся на многих картинках и действительно напоминающую разрезанное пополам яблоко.

Это визуальное изображение еще одного «съестного» множества — его называют количеством миндального хлеба. А почему? Потому что основные вычисления сделал математик Бенит Б. Мандельброт; его фамилия переводится с немецкого как «миндальный хлеб».

«В чем причина, что силуэт согнутого ветром дерева на фоне вечернего зимнего небосвода воспринимается как нечто красивое, а силуэт многоцелевого университетского здания, несмотря на все архитекторские усилия и старания, нет?» — спрашивает читателей альбома «Красота фракталов» физик Г. Айленбергер⁶. Для него ответ ясен: чувство красоты мы ощущаем, наблюдая гармоничное сосуществование порядка и хаоса в природе — облака, звезды, горы, деревья. В то время как сделанные людьми технические объекты невыразительны и бесстрастны — как результат давления закономерностей.

Наука приходит к выводу, который уже сделали люди. Нужно придать «технике, от которой во все большей степени зависит наше человеческое выживание, гуманный облик»⁷.

Метафора в искусстве и метафора в науке... Они, конечно же, связаны.