Культура речи и языковая критика

Нет, структурная его организация вполне благополучна, и те тенденции в его развитии, которые отмечают наблюдатели, являются нормальными, естественными. Такова, например, тенденция к аналитизму, о которой говорят в течение трех десятилетий. (Замечу в скобках, что эта тенденция выражается во все более расширяющейся практике замены падежных словосочетаний предложными: церемонность обращения — церемонность в обращении, курс реформ — курс на реформы; группа подготовки документов — группа по подготовке документов; случай исчезновения денег — случай с исчезновением денег). Таковы активные процессы в словообразовании, например создание существительных с суффиксом -изация: арендизация, векселизация, люмпенизация, долларизация и др.

Все это явления языковой эволюции: язык может существовать, только постоянно изменяясь во времени, иначе он умирает, как умирают языки малых народов.

В действительности же, говоря о состоянии русского языка, мы говорим о состоянии говорящих на нем людей, о тех преобразованиях, которые происходят в речевом поведении (а значит, неизбежно — в языковом сознании) носителей языка.

За последнее десятилетие изменения, происшедшие в русском языке, связаны с развитием новых сфер его применения. Прежде всего это сфера политики, политического языка, который сформировался на месте стандартизованного, ритуального, огосударствленного языка политики, существовавшего в России (Советской России) с 30-х до 80-х годов прошедшего столетия. Другая не менее важная сфера — новый юридический язык, сложившийся под влиянием общемирового «демократического транзита», захватившего в своем движении и нашу страну. К нынешнему дню язык политики и язык юриспруденции выросли в самостоятельные вторичные языковые системы, которые оказывают мощное влияние на литературный язык, на язык массовых коммуникаций.

Продолжая перечень новых сфер языкового существования, я должен назвать глубоко внедрившиеся в нашу жизнь язык компьютерных технологий и язык рынка, рыночных отношений. Наконец, и это, может быть, самое главное, под влиянием общих процессов демократизации общества «развязался язык» у простого народа, исчезли скованность, зажатость, стандартность в речевом поведении средней языковой личности, которые были свойственны повседневному языковому существованию человека в Советской России.

Ведь что поражало филолога, очутившегося за границей в 1960–1970-е годы? Это та непосредственность, свобода самовыражения среднего француза или американца, вдруг оказавшегося на улице перед телекамерой. Русский человек в такой ситуации терялся, переходил на сложный язык и ритуализованные формулы, внушенные ему газетой или дикторской речью в эфире. Политик тех времен мог говорить только по бумажке. Теперь же ничего этого нет, что, конечно, отрадно.

Освобожденная разговорная стихия захлестнула сегодня нашу повседневную жизнь и наше публичное общение, что наиболее заметно отразилось на языке средств массовой информации.

Вообще, разговорная речь всегда была самым эффективным источником обновления языка. Так было во времена Пушкина, когда разговорная стихия стала одним из факторов формирования русского литературного языка. Так было в эпоху Достоевского и демократического движения 60–80-х годов прошлого века; так было в 20–30-е годы XX столетия; наконец, те же истоки у складывающегося современного облика литературного языка начала XXI века.

Современное языковое развитие проходит под влиянием двух конфликтующих сил: с одной стороны, отчетливо прослеживается активная линия воздействия на литературную норму со стороны освобожденного потенциала разговорной речи, ее продвижение в публичную сферу, в массовое общение. И эта сила поддерживается процессами заимствования иностранных слов, вызванными включением России в общемировую экономическую, политическую, культурную систему. С другой стороны, существует не менее сильное, хотя, может быть, менее замечаемое нами воздействие на литературный язык норм и языковых стандартов огосударствленного языка времен тоталитаризма.

Вот примеры этой второй силы. В недавнем президентском указе есть такая формулировка: Военнослужащие не могут увольняться из армии, не получив всех причитающихся им выплат... Я обращаю ваше внимание на форму глагола увольняться. Она может иметь два смысла:

• пассивное значение, то есть «военнослужащего не могут уволить»;
• возвратное значение, то есть «военнослужащий не может подать заявление об увольнении».

Смыслы разные, я бы даже сказал, противоположные: либо начальство не может его уволить, либо он сам не может уйти. Какой из них имеется в виду — непонятно. Это типичная примета советского языка тоталитарных времен, когда пишущий и говорящий стремится спрятаться за туманной формой пассивной конструкции или безличного предложения, в которых агент, субъект, действующее лицо не названо. Ср. также (из газет 1960-х): Сколько раз, например, говорилось, что огромное количество металла расходуется у нас нерационально? (Кто говорил? Кем расходуется?) Из недавних высказываний: Обсуждение бюджета в Госдуме отложилось. Или возьмем такой документ нашей эпохи, как Конституция РФ. В ее тексте 17 раз употреблен глагол в пассивной форме гарантироваться: гарантируется свобода экономической деятельности, местное самоуправление, свобода совести, свобода массовой информации и т. д. Но нигде не сказано, кем гарантируется, каков механизм соблюдения этих гарантий, и далеко не всегда ясно, кому гарантируется то или иное демократическое благо.

Две эти силы — 1) использование ресурсов разговорной речи, расширяющих выразительные возможности литературного языка, и иноязычных заимствований; и 2) закрепившиеся в узусе и бессознательно повторяемые стандарты тоталитарного языкового наследия, родимые пятна тоталитаризма в нашем языковом сознании — символизируют две разнонаправленные тенденции: эволюцию и диссолюцию (деградацию) современного языка.

Демократизация и либерализация эфира под влиянием разговорной стихии дают не только положительные результаты, способствуют не только прогрессу. Вместе с освобожденностью литературного языка от скованности тоталитарными канонами увеличился поток искажений правильной и красивой русской речи. Отступления от литературных норм, характеризующие современное состояние русского языка, укладываются в три группы фактов разного порядка: системные, культурно-речевые и этические.

Нарушения фундаментальных системных закономерностей вызываются влиянием «другой системы» (родной язык говорящего — не русский или в его речи сохраняются элементы диалекта: земля пахать, картошка сажать, к сестры, у вдове, много урожая собрато). Подобные нарушения не встречаются в речи комментаторов и телеведущих.

Наибольшее число языковых ошибок связано с несоблюдением культурно-речевых норм, освященных литературной традицией, норм, закрепленных кодифицированными правилами, норм, рекомендуемых авторитетными изданиями словарей и различных справочников (ср. одеть и надеть, чулок и носков, ложить и положить, приведённый и привeденный и т. п.).

Наконец, третья группа нарушений литературной нормы касается этических и эстетических аспектов культуры речи, исторически сложившихся и устоявшихся в русской культуре правил публично звучащей речи, запрещающих употребление слов, которые ранее назывались непечатными (теперь их так не назовешь) или нецензурными (тоже не современно, так как цензура теперь главным образом собственная, внутренняя для говорящего). Раньше на употребление такого рода слов накладывался абсолютный запрет. Даже посвященные русскому мату научные исследования (о его происхождении, в частности) снабжались грифом «для служебного пользования». Теперь дорога «матизмам» открыта не только в художественной литературе, но также в газете, в кино и на телеэкране. По поводу этого рода лексики надо заметить, что ее публичное использование идет вразрез с русской культурной традицией. Это выражается в том, что, не в пример англоязычной или испаноязычной речи, где подобная лексика довольно легко «вставляется в строку» и так же легко воспринимается слушающими, в русском публичном общении площадная брань отрицательным образом характеризует говорящего и одновременно унижает слушающего, навязывая ему низменные речевые стереотипы.

Языковые ошибки и нарушения норм культуры речи совершаются бессознательно, представляя искажения правильности, которые обусловлены не только незнанием, но и законами спонтанного речепорождения. Этическая же составляющая речевой культуры нарушается осознанно, целенаправленно, и эти нарушения возникают тогда, когда экспрессивная сторона высказывания преобладает над смысловой.

Экспрессия, если она достигается за счет употребления жаргонных или бранных выражений в ущерб смыслу и красоте речи, не увеличивает эффективность общения (я имею в виду публичное общение), а скорее делает его менее успешным.

Спонтанное речепорождение подчиняется законам разной природы — языковой, психологической и социальной. Чисто языковой закономерностью является аналогия, которая требует от говорящего, например, выравнивания ударения в словоформах одного и того же слова (начАть — нАчали — началА — началсЯ); или обусловливает ошибочное распространение конструкции «о том, что» с глаголов речемысли (рассказал о том, что; рассуждали о том, что; думал о том, что) на все глаголы передачи информации (объяснили о том, что; увидели о том, что; убедились о том, что).

Действие другого закона психолингвистического характера — закона экономии усилий, являющегося одним из главных факторов развития языка, — тоже может приводить к отрицательным последствиям, порождать ошибки. Этот закон помогает объяснить, например, выбор говорящим тех форм выражения, которые требуют от него затраты меньших усилий. Так, квАртал русскому произнести легче, чем квартАл, хотя нормативной является как раз вторая форма. Широкое распространение неправильно построенного деепричастного оборота (типа: проводя эти исследования, нам стало ясно...) тоже вызвано законом экономии, поскольку такой оборот легче артикулировать, чем выстроить более длинное придаточное предложение.

Действием того же закона можно объяснить и излишне смелые словообразовательные новации (протестанты ← протестующие демонстранты), и неоправданное подчас употребление иноязычных слов и выражений, транслитерировать которые для знающих иностранный язык проще, легче, чем подобрать правильный и точный русский эквивалент. Объем иноязычных заимствований в наше переходное время существенно вырос, и глупо стремиться поставить искусственные заслоны этому естественному процессу. В условиях глобализации современного мира заимствования неизбежны и необходимы. Они не представляют опасности для национальной самобытности такого богатого языка, как русский, но разумную меру соблюдать здесь тоже полезно.

Три комментированных мною закона навязываются нам — говорящим — самим языком и механизмами речепорождения, и последствия этих законов должны стать объектом терпеливой и систематической просветительской работы филологов и журналистов, объектом новой линии языкового воспитания общества, а именно — языковой критики. Создание такого направления — одна из главных задач Совета по русскому языку. Формы развития языковой критики могут быть различными, например книга «Не говори шершавым языком».

Иногда приходится слышать такие возражения по поводу культурно-речевой деятельности филологов и журналистов: язык, дескать, это самоорганизующаяся система, а такая система в конце концов сама справится с возмущениями, связанными с нарушениями норм, сама наведет порядок, естественным образом изжив, отбросив все наносное, лишнее, не соответствующее законам ее организации. Те, кто приводит такой аргумент, забывают, что язык, речь — это не только абстрактная система, которая владеет человеком, но это и сам человек, это личность, которая владеет языком. А личность и есть тот пункт, та сторона, которая поддается воздействию, просветительскому воздействию носителей языковой культуры. В условиях доброй воли, конечно.

Проведем такой мысленный эксперимент. Представим себе, что сегодняшний номер «Московского комсомольца» читает — ну, пусть не Пушкин, ему-то понять современные газетные тексты было бы трудновато, но, скажем, М. Горький. Какое бы у него возникло представление о современном русском человеке — «читателе» и «писателе» — и современном русском языке? Сложно предположить, но шокирован, я думаю, он был бы определенно. Причем шок будет вызван, видимо, не в первую очередь возможными культурно-речевыми промахами пишущих или говорящих с экрана телевизора, хотя эти ошибки и могут подрывать доверие к тому, о чем говорится.

Поразительным — для восприятия человеком другой эпохи — покажется даже не содержательная сторона, не обсуждаемые темы и проблемы, а прежде всего общий дух и тон текстов в СМИ. Тон — в основном независимо от обсуждаемой проблемы — иронический, скептический, насмешливый, а подчас издевательский.

Этот фельетонный дух вместе с использованием раскованных, не отмеченных этической озабоченностью языковых средств, перешедших из нашей повседневной жизни, из устного бытования на страницы газет и в эфир, очевидно, призван, по замыслу авторов, интимизировать общение с читателем-слушателем. Но интимизация возможна, если партнеры равноправны, а такого равноправия нет, поскольку СМИ основной массой читателей-слушателей воспринимается как учитель («старший», «родитель»), как языковой авторитет и образец для подражания. В итоге мы имеем дело с общим снижением культурно-речевого уровня использования языка в СМИ, которое естественным образом отражается на повседневной языковой жизни общества, на «состоянии» русского языка.

Единственным противоядием такой тенденции может быть сознательная работа по повышению культуры речи. Культура речи — это та точка, где встречаются наука и жизнь: наука о языке встречается с повседневным языковым существованием русского человека. Я за то, чтобы эта встреча под знаком языковой критики была дружелюбной и плодотворной. Нужно только помнить, что правильное пользование языком требует усилия и отваги.

По материалам круглого стола «Русский язык в эфире: проблемы и пути их решения» (Москва, 14 ноября 2000 года, комиссия «Русский язык в средствах массовой информации» Совета по русскому языку при Правительстве Российской Федерации).