О качествах хорошей речи

Предисловие «Грамоты.ру»

О качествах хорошей речи

Речь — явление не только лингвистическое, но вместе с тем психологическое и эстетическое. Именно поэтому люди давно заме­чают хорошее и плохое в речи, давно делают попытки понять и объяснить, что в речи хорошо и что плохо.

Так, римляне выработали целую систему понятий, мнений и реко­мендаций, оценивающих качества хорошей речи. Были выделены и описаны сами эти качества, а среди них такие, как ясность, чистота, уместность и др. По убеждению Цицерона, чистота и ясность речи столь необходимы, что даже не нуждаются ни в каком обоснова­нии. Однако эти необходимые качества речи недостаточны для того, чтобы оратор мог вызвать восхищение слушателей, для этого нуж­на красота речи.¹ По мнению Дио­нисия Галикарнасского, самое важ­ное и совершенное из достоинств речи — уместность². Конечно, дале­ко не все мысли римских теорети­ков красноречия и ораторов могут быть  приняты  нами:  некоторые  из них кажутся наивными, некоторые просто неверными. Но многое за­служивает  внимания. И особенно поучителен сам исторический факт — попытка римских ораторов создать теорию качеств хорошей речи.

Возьмем другую историческую иллюстрацию. Известно, что почти все большие писатели нового вре­мени (и русские, и западноевропей­ские) много размышляли о хорошей речи. Известно и то, что эти раз­мышления всегда связывались с та­кими понятиями, как правильность языка, точность, логичность, выра­зительность, красота и т. п.

Ученые-филологи также не чуж­ды поисков основных качеств хоро­шей речи; вспомним хотя бы из­вестную в свое время очень не­плохую работу В. И. Чернышова «Правильность и чистота русской речи». Название работы говорит само за себя.

Можно думать, таким образом, что наука должна найти достаточно строгие и обоснованные описания и определения главных качеств хорошей речи, таких как правиль­ность, точность, богатство (разно­образие), чистота, выразительность, красота, уместность и др. Должна быть обоснована разумная, опираю­щаяся на анализ речевой практики общества типология качеств речи. Если бы это удалось сделать, тем самым была бы оказана заметная помощь школе, прессе и художественной литературе в их борьбе за совершенствование речевой культу­ры людей.

Эти заметки — всего лишь попыт­ка наметить один из возможных путей, по которому можно было бы идти к пониманию качества русской речи. Каковы теоретические пред­посылки решения этой проблемы?

Пока можно думать, что к числу таких предпосылок принадлежат: 1) различение языка и речи; 2) раз­личение семантики речи и выражае­мого ею конкретного содержания, художественного, научного, публицистического или иного; 3) разли­чение трех форм исторического раз­вития и функционирования язы­ка — общенародной разговорной, литературной и диалектной; 4) раз­личение пяти, по крайней мере, ти­пов связи речи с внеречевыми явлениями; 5) различение норматив­ных и ненормативных элементов языковой структуры.

Рассмотрим их подробнее.

1. Язык и речь едины и раз­личны. В этом нужно видеть одно из проявлений великого закона диалектики. Если язык — это сово­купность и система единиц обще­ния (звуков, морфем, слов, слово­сочетаний, предложений), рассмат­риваемых в отвлечении от речи и выражаемого ею конкретного со­держания, то речь — это последо­вательность тех же самых единиц, построенная по законам языка для выражения вполне конкретного со­держания.

Грубо: язык — «набор» готовых к употреблению фонетиче­ских, лексических и грамматиче­ских единиц и их категорий; речь — выбор из этого набора единиц, нужных для выражения определен­ного содержания, и организация их в «цепь», в последовательность. Язык — единицы и категории обще­ния в функциональной статике, в готовности к использованию, речь — они же в динамике, в применении, в связи с конкретными мыслями, чувствами, настроениями и желаниями людей.

Именно в речи (а не в языке) возникают и уничтожаются такие ее качества, как правильность, точ­ность, чистота, выразительность, уместность и др. Именно поэтому же термин «культура речи» пред­почтительнее термину «культура языка»: о языке нелогично гово­рить, правилен он или неправилен, точен или неточен, уместен или не­уместен. Все подобные характери­стики более приложимы к речи.

Не опасаясь ошибки, можно утверждать, что русская советская наука о языке (см. работы Л. В. Щербы, Г. О. Винокура, Б. В. Томашевского, В. В. Вино­градова, Б. А. Ларина и др.) последовательно предостерегает от смешения семантики слов, словосо­четаний и предложений с теми мыс­лями, чувствами и настроениями, которые этими словами, словосочетаниями и предложениями выра­жаются. Это разграничение семан­тики, значений, свойственных рече­вой последовательности, и того, что ею передается, но находится за пределами языка и речи, совершенно необходимо для понимания таких качеств речи, как точность, логич­ность, выразительность. Вместе с тем семантика языковых единиц и их «цепей» оказывается в зависи­мости от выражаемого ими кон­кретного содержания, что нельзя не принимать во внимание при построении теории качеств хорошей речи.

Одной из форм исторического развития и функционирования язы­ка народа является форма литера­турная, или, иначе, литературный язык.

Эта форма возникает сравни­тельно поздно, в связи с развитием письменности и литературы. Воз­никнув, она интенсивно унифици­рует использование различных структурных элементов языка, устраняет колебания и видоизменения их, связанные с различными территориями, профессиями и со­циальными слоями населения. Эти процессы строгой унификации про­изношения, ударения, словоупотребления, образования форм сло­ва, построения предложений и на­зываются нормированием языка. Нормы являются следствием развития литературного языка и одним из главных условий успешного регулирования усложняющихся задач человеческого общения. Можно напомнить здесь, что В. И. Ленин признавал «единство языка» и «закрепление его в лите­ратуре» одним из необходимых условий развития национальных движений и перехода общества от феодализма к капитализму³. Тем более в единстве языка заинтересо­вано общество социалистическое.

Таким образом, языковая норма не может быть понята вне общих усло­вий развития литературного языка и вне участия в этом развитии ху­дожественной, публицистической и научной литературы. Несмотря на ясность и очевидность этого прин­ципа, конкретизация существа язы­ковой нормы оказывается делом малодоступным. Об этом говорит обзор колебаний лингвистической мысли в поисках ответа на вопрос «Что же такое языковая норма?», сделанный не очень давно Л. П. Крысиным и др.⁴ Зная о тео­ретических трудностях, связанных с пониманием языковой нормы, лингвист все же не может укло­ниться от ее истолкования, если он занимается изучением качеств речи, среди которых на первом ме­сте — правильность, то есть соблюде­ние в речи сложившихся языковых норм.

В числе теоретических предпосы­лок успешного решения проблемы речевой культуры назовем несколь­ко типов «отношений» речи к чему-то находящемуся за ее пределами. По-видимому, пока можно ограни­читься различением пяти типов та­ких отношений. Прежде всего, речь «относится» каким-то образом к языку — просто потому, что она построена из единиц и категорий языка и в соответствии с его функ­циональными закономерностями. Затем, речь так или иначе «отно­сится» к деятельности человеческо­го мышления и — шире — сознания, потому что именно эту деятель­ность она выдерживает. Далее, речь «относится» и к миру предметов и явлений окружающей человека действительности, потому что она служит для обозначения этих предметов и явлений и их оценки. Речь определенным образом «отно­сится» и к общественным отноше­ниям, в зависимости от которых она меняет некоторые структурные особенности. Наконец, речь «относится» и к личности ее автора, пси­хологической работе авторского сознания, его целевым коммуникатив­ным заданиям и задачам и т. д.

Хотелось бы надеяться, что линг­вистике удастся построить удовле­творительную типологию качеств хорошей речи на основе перечис­ленных только что типов отношений между речью, с одной стороны, и языком, коллективным мышлением и сознанием, миром предметов и явлений действительности, социаль­ной ситуацией общения и психоло­гией автора — с другой.

Так, на основе понимания отно­шения «речь — язык» могут быть описаны и разъяснены такие каче­ства речи, как правильность, чи­стота и богатство (разнообразие). На основе отношения «речь — мысль, речь — сознание» могли бы получить определение и истолкова­ние такие качества речи, как логич­ность, краткость, выразительность и образность. На основе отношения «речь — действительность» можно бы выделить и определить качество речи, называемое точностью. И т. д.

2. Правильность. Все согла­шаются, что хорошая речь — это, прежде всего, речь правильная. Но что значит «правильная»? Где мож­но найти объективные критерии правильности? И есть ли они?

Да, есть. Эти критерии — в со­ответствии или несоответствии ре­чи нормам литературного языка. Правильной мы называем такую речь, структура которой соответ­ствует литературно-языковым нор­мам.

Норма — центральное понятие учения о правильности речи, зна­чит, и о ее культуре.

После беглых предварительных замечаний о нор­ме, сделанных ранее, теперь необ­ходимо попытаться конкретизиро­вать это сложное понятие.

Не будем поспешно определять норму. Попытаемся ее описать. Можно думать, что норма: а) про­являет свое действие в устойчивом единообразии структурных элемен­тов языка, не зависящем от терри­ториальных и социальных условий его применения; б) зарождаясь в речевой практике коллектива, опи­рается на авторитет образцовой литературы национального значе­ния, «отбирается» ею и ею же за­крепляется, приобретая устойчивость; в) возникнув, охраняется и поддерживается обществом и госу­дарством, прежде всего — школой, так как служит одним из мощных средств развития жизни социаль­ного коллектива; г) служит глав­ным внутриструктурным условием единства национального литератур­ного языка; д) испытывая постоян­ное воздействие речевой практики, литературного процесса и нелите­ратурных форм языкового разви­тия, развивается, меняется, оказы­вается динамичной, не утрачивая своей устойчивости для структуры языка в целом.

Психологически для каждого го­ворящего или пишущего норма су­ществует как некий образец, эта­лон, в соответствии с которым нуж­но произносить звуки, «ставить» ударения, выбирать формы паде­жей и времен, строить простые и сложные предложения и т. д. Этот образец «извлекается» из литера­турных произведений, устной речи литературно образованных и авторитетных в обществе людей, из ука­заний школьных и вузовских учеб­ников, рекомендаций толковых сло­варей и грамматик и т. д. После всех этих кратких поясне­ний можно бы предложить опреде­ление нормы, имеющее чисто «ра­бочее» назначение, то есть не предназначенное для глубокого и всестороннего охвата определяемого явления, но способное служить ре­шению некоторых практических за­дач, стоящих, в частности, перед школой. Вот это определение.

Норма — это вырабатываемые языком при участии образцовой литературы единые и обязательные для всех «правила» произношения слов, уда­рения в них, их построения, образования их форм и построения про­стых и сложных предложений.

В соответствии с этим определе­нием нормативно не то, что ши­роко распространено, а то, что обязательно, что соответствует требованиям и рекомендациям, из­влекаемым из «языка» образцовой художественной и иной литературы.

Нормы всегда традиционны и всегда поэтому стесняют авторов, не склонных считаться с литератур­ными традициями и интересами единства национального языка. Та­ким авторам кажется, что нормы — это наложенные какими-то недобро­желателями «речевой свободы» оковы, стесняющие вольность дви­жений литературных новаторов. Но эти сетования несерьезны. Они рез­ко противоречат речевой практике таких нормализаторов языка, каки­ми были Пушкин, Гончаров, Турге­нев, Чехов и Горький. Никому из них словари и грамматики не толь­ко не мешали, но помогали.

Что действительно серьезно, так это изменения языковой нормы и все последствия таких изменений.

Так, в начале XIX века нормативными бы­ли такие, например, факты: век — веки, дом — домы, рог — роги, снег — снеги, шелк — шелки, право — правы, село — селы, чувство — чувствы, солнце — солнцы, ле­то — леты, вино — вины; афиша — афишей (род. пад. мн. числа), басня — басней, капля — каплей, пустыня — пустыней, ро­ща — рощей⁵ и т. д. (В соответствии с современными афиш, басен, капель, пу­стынь, рощ и т. д.).

Обобщая речевую практику рус­ских литераторов, А. X. Востоков в таких случаях рекомендовал именно окончание -ей, которое ны­не кажется устаревшим и искус­ственным. Было «узаконено» и окончание -ы во многих словах в именительном падеже — там, где позже возобладало окончание -а. Несомненно изменение нормы. Мог­ло ли быть это изменение заранее предусмотрено писателями и фило­логами? Едва ли. Ведь наличие в разговорном речевом обиходе на­чала XIX века окончаний, которые позже проникли и в литературу, не могло само по себе явиться доста­точным основанием для их «узако­нения». Замена одной нормы дру­гой происходила медленно и подчинялась весьма сложной и проти­воречивой системе воздействий, влиявших на морфологический облик словесных форм и изменявших его.

Правда, в таких случаях могут быть приняты во внимание наме­чающиеся в живом языке тенден­ции его изменения, и, если они до­статочно сильны, результаты их не могут быть задержаны никакими традициями.

По-видимому, в жизни языковой нормы очень большую роль играет сложное взаимодействие между традицией ее функционирования в литературе и закономерностями из­менения, развития соответствующе­го участка языковой структуры.

Равнодействующая этих двух сил и решает, будет ли сохранена данная норма или же она будет заменена другой, отвечающей изменению структуры разговорного языка.

Так, в тридцатые и сороковые годы нашего века произошли заметные сдвиги в нормах произношения, в частно­сти стали смягчаться возвратные аффиксы -ся (-сь) там, где раньше они произносились твердо; возник­ло мягкое звучание заднеязычных согласных в случаях типа долгий, мягкий, затягивать, поддакивать, запахивать и т. д.

Почему же «сдалась» литератур­ная традиция? Прежде всего, пото­му, что она не имела и не могла иметь сильной поддержки в лите­ратурно-письменной речи: ведь на­ша орфография не передает твер­дого звучания с в возвратных аф­фиксах и твердого произношения заднеязычных в указанных слу­чаях. Мы пишем в соответствии с новой нормой. Во-вторых, состав населения крупнейших городов нашей страны очень быстро менялся как раз в тридцатые и сороковые годы, и прежнее московское население, на жи­вую речь которого опирались ухо­дящие ныне нормы произношения, не могло уже быть «законодате­лем» в области произношения, как это было на протяжении XIX века. Борьба между традицией и нов­шествами в языке окончилась в пользу последних.

Эти два исторических примера достаточно красноречивы. Они, в частности, говорят о том, как по-разному складываются взаимные отношения между нормой и языко­вым изменением и какими неоди­наковыми бывают их равнодей­ствующие, от которых и зависит судьба  нормы.

Лингвистика будущего, возмож­но, сумеет предвидеть, в каких слу­чаях наметившиеся в живой ре­чи изменения тех или иных участ­ков языковой структуры усилятся и изменят существующую норму; появится возможность содейство­вать победе новой нормы.

Пока же наука о языке вынуждена ограни­чиваться констатацией и объяснением языковых колебаний, разъяс­нением допустимости или недопу­стимости отдельных вариантов, установлением нарушений нормы.

Когда речь заходит о колебаниях нормы, это вызывает у некоторых читателей усмешку: опять ученые мудрят, опять не могут договорить­ся, что правильно, а что неправиль­но, Между тем дело вовсе не в уче­ных, а в жизни и развитии самого языка: когда одна норма заменяет­ся другой и обе они еще суще­ствуют, неизбежны колебания, неиз­бежна вариативность нормы. Вот почему допустимо и мы́шление и мышле́ние, и и́наче и ина́че, и сле­́сари и слесаря́, и профе́ссоры и профессора́, и в о́тпуске и в отпу­сќ, и на хо́лоде и на холоду́, и му­жествен и мужественен, и ответ­ствен и ответственен, и т. д. Конеч­но, ученые могут в таких случаях рекомендовать один вариант нор­мы (как более новый) и не реко­мендовать другой (как более ста­рый). И это, по-видимому, нужно делать. Однако это не может озна­чать, что один вариант правилен, а другой нет.

От колебаний нормы резко отли­чаются нарушения ее. Они возни­кают в речи и несвойственны литературному языку, они суть резуль­таты чуждого литературному язы­ку воздействия на нашу речь — воз­действия, идущего со стороны местных или социальных диалек­тов, индивидуальных речевых навы­ков, не приведенных почему-либо в соответствие с языковой нормой, слабости и «колеблемости» этих навыков, не укрепленных достаточ­ной речевой практикой, и т. д.

Ненормативно и потому непра­вильно произношение [ч’асы], [р’ады], [ч’айку́], [м’ат’еш], [ч’аруй], хотя такое произношение и поддер­живается буквенным обозначением соответствующих слов (часы, ряды, чайку́, мятеж, чаруй); оно поддер­живается и некоторыми диалектами современного русского языка.

Ненормативно и неправильно уда­рение поня́ли, нача́ли, проли­́ла, заня́л, приня́л, увезёны, приведёны, отнесёны, занесё­на, привезёна, отне́сен, дове́зен, язы́ки, до́суг, ква́ртал и т. д.; разумеется, в каждом случае ударение смещено со своего литера­турного места под влиянием той или иной причины, однако наличие та­кой причины не отменяет ненорма­тивности и неправильности проис­шедшего сдвига.

Разрешаемые некоторыми поклон­никами речевой свободы падежные изменения слов пальто и лото не­нормативны и неправильны — не только потому, что литература не знает пока форм пальта, лота, пальтом, лотом, в пальте, в лоте, но и потому, что такие формы, в сущности, не имеют упо­требительного в литературном язы­ке существительного-образца, по аналогии с которым они могли бы свободно образоваться; то же самое можно сказать о словах радио, кен­гуру, колибри и т. п. Слово кино могло бы изменять свою форму по аналогии с формами таких слов, как окно, вино, сукно, но эти слова обо­значают конкретные предметы, лег­ко и часто меняющие свои отноше­ния к другим предметам и к про­цессам (пространственные, времен­ны́е и иные); для выражения этих меняющихся отношений и исполь­зуются меняющиеся падежные формы; что же касается слова кино, — это слово отвлеченное и применяет­ся, как правило, для выражения двух типов отношений: либо для обозначения независимого предмета (в именительном падеже), либо для обозначения зависимого предмета (в винительном падеже пространст­венно-объектного значения, выражаемого с помощью предлога в), причем и в том и в другом случае в изменении падежной формы нет надобности. Поэтому формы кина, кину, хотя они и возникают в разговорной речи, не привлекают лите­ратуру и остаются ненормативными.

Ненормативно и потому непра­вильно высказывание-вопрос о вре­мени «До скольки?» и «Со скольки?», несмотря на большую распро­страненность в живой речи образо­ванных горожан Кирова, Вологды, Горького и других городов Севера и Северо-Востока европейской ча­сти СССР. И дело опять-таки не только в том, что образцовая рус­ская литература не знает такого вопроса, а и в том, что для его внедре­ния в литературную речь нет реши­тельно никаких оснований: переда­ваемое им значение точно и правильно выражается вопросами «В котором часу?», «Как долго?», «До какого времени?», «С какого времени?», «Как рано?» и т. д.

Эти иллюстрации, думается, мо­гут показать разницу между колеба­ниями нормы и нарушениями ее. Первые не делают речь неправиль­ной, вторые обязательно делают это.

Особого рассмотрения, выходя­щего за пределы задач этих заме­ток, требует понятие лексических норм. Эти нормы, а также связан­ные с ними «правильности» и «неправильности» лексической стороны нашей речи менее ясны в своем су­ществе, чем нормы произношения, ударения и грамматики. Так, когда мы слышим А я уже ходила-ходила по всем дистанциям — везде отказ, должны ли мы утверждать, что до­пущена неправильность или же — неточность? Ведь слово дистанция применено из-за незнания его зна­чения вместо другого — инстанция. Или: Я тебя дожидала долго-дол­го — и не дождала. Ясно ведь, что это случай иного рода и иного линг­вистического ряда: слова дожидать в литературном языке просто нет; здесь явное нарушение нормы, не­правильность. Еще пример: Ты хо­дил на рыбалку намеднишним ут­ром? Что здесь, нарушение требова­ний правильности или чистоты? Слово намеднишний нелитератур­ное, но применено оно вполне точно. Как же оно должно быть оценено с точки зрения соблюдения и нару­шения нормы?

Можно предположительно при­нять такое решение: всякий раз, когда нарушается требование точ­ности или чистоты языка, нару­шается и норма.

3. Чистота. Второе качество хорошей речи, разъясняемое на ос­нове отношения речи к языку, обыч­но называется ее чистотой.

Чистой признаётся такая речь, в структуре которой нет чуждых литературному языку или почему-либо не принятых им слов, фразеологизмов и иных единиц.

Каковы главные источники засо­рения нашей речи?

По-видимому, прежде всего, — это иностранные языки в тех случаях, когда их полузнание используется во вред родной речи. Именно по это­му поводу была написана широко известная заметка В. И. Ленина «Об очистке русского языка». В. И. Ленин отчетливо определил свою позицию, защищающую тради­ции большой русской литературы: не следует иностранные слова ис­пользовать без надобности.

Второй источник засорения ли­тературной речи — местные гово­ры, территориальные диалекты. М. Горький в тридцатые годы впол­не логично и убедительно показал, почему неосмотрительное примене­ние местных, областных слов вредно для литературы: оно лишает ее об­щепонятности и засоряет литера­турный язык. Разумеется, это никак не значит, что в любом случае об­ластное слово должно отвергаться только потому, что оно областное. Ведь многие областные слова ста­новятся с течением времени обще­литературными. Кроме того, област­ные слова могут понадобиться автору для речевой характеристики персонажа (вспомним знаменитого деда Щукаря в «Поднятой целине» М. Шолохова). Так что отношение к областному слову должно быть у писателя гибким и обосновано пониманием законов развития язы­ка и требованиями художественного замысла. Областные слова не сле­дует употреблять без надобности. И нужно всегда помнить о защите единства национального языка и общепонятности художественной речи.

Третий источник засорения лите­ратурной речи — профессионально-социальные «подстили» языка и его социальные жаргоны. Каждая про­фессия, каждый узкий социальный слой могут создавать свои разновид­ности того или иного языкового стиля (разговорного, производственно-технического, научного, делово­го), характеризуемые обычно лишь небольшими «наборами» специфи­ческой лексики и фразеологии. Именно из этого источника посту­пают время от времени и в литера­турную речь такие слова, как об­тяпать, подмазать, подмаслить, подковать, заметать и др. в сни­женном, просторечно-профессио­нальном значении. Едва ли нужно разъяснять подобное же происхож­дение распространенных после Оте­чественной войны слов точно, поря­док, возникших на основе воинских «так точно» и «все в порядке». По-видимому, так называемая «сти­ляжья» среда сыграла определен­ную роль в распространении слове­чек вроде железно, мирово, сила, красота, мужик («мужчина») и т. д. Нетрудно заметить, сколь разно­родны те ряды лексики и фразеоло­гии, которые связаны с профессио­нально-социальными «подстилями» языка и социальными жаргонами. В этих рядах — и факты, отчетливо противопоказанные литературному речевому общению, и факты, оживляющие и омолаживающие нашу речь. Согласимся пока с тем, что их не следует употреблять без надобности. А степень этой надобно­сти определяется общедоступностью фактов, новизной и обновленностью их семантики (по сравнению с теми значениями, которые уже известны литературному языку) и их мораль­ной и эстетической приемлемостью для коллектива.

Одним из «подстилей» деловой разновидности литературного языка может считаться так называемый «язык канцелярии», то есть стиль, ха­рактеризуемый набором шаблонных слов и фразеологизмов, выработан­ных десятилетиями чиновничьего (а может быть, и чиновного) отно­шения к жизни и месту человека в ней.

По одной из наших радиостанций каж­дое утро звучит один и тот же призыв к «владельцам» радиотрансляционных «то­чек», заканчивающийся неизменным напо­минанием о необходимости «погашения та­ковой» (то есть задолженности). Немало еще канцеляристов, убежденных в том, что самая хорошая справка о месте житель­ства гражданина Иванова та, в которой на­писано: Дана настоящая гражданину Ива­нову Ивану Ивановичу в том, что оный гражданин действительно проживает по ул. Красных Зорь, дом № 10, что подписью и приложением печати удостоверяется. Вот она, сила канцелярского штампа!

Нужно ли удивляться тому, что наша общественность так озабочена опасностью засорения литературной речи канцеляризмами. Опасность эта, разумеется, не столь уж страш­на, однако вполне ощутима. И борь­ба против нее представляет собой одну из неотложных задач нашей школы.

Четвертый источник засорения литературной речи — вульгаризмы. Гуманистическая мораль коммуниз­ма утверждает отношения глубокого уважения членов коллектива друг к другу, отношения сотрудничества и братства между людьми. Идеоло­гия и мораль старого мира веками воспитывали в людях мещанское представление о благополучии как результате индивидуального «выры­вания» у общества подачек и при­вилегий, попрание гуманности и тактичности по отношению к това­рищу по труду и жизни. Не удиви­тельно, что эта идеология и мораль выработали немало оскорбитель­ных и унижающих человеческое до­стоинство слов и выражений, получивших весьма заметное распро­странение в живой речи людей разного социального и профессиональ­ного положения. Борьба против бранной и вульгарной лексики и фразеологии — это один из участков идеологической борьбы за новую нравственность человека нового мира.

Еще один источник засорения ре­чи — неконтролируемые речевые на­выки, развитие которых может при­вести к тому, что человек привыкнет к частому использованию паразити­рующих слов и выражений вроде так сказать, понимаете ли, знамо дело и многих других. Нередко в число таких привычных и привыч­но неконтролируемых слов и выра­жений попадают и ругательства, и вульгаризмы.

4. Богатство (разнообра­зие). Кто из нас не убежден в бо­гатстве языка, в разнообразии речи замечательных прозаиков и поэтов русских — начиная Пушкиным и кончая М. Шолоховым, Л. Леоно­вым и К. Паустовским? Кому не из­вестно, что художественная речь бо­гаче (разнообразнее) публицистиче­ской и тем более — деловой? Но что же такое это признаваемое всеми богатство речи? Поддается ли оно какому-нибудь логическому «изме­рению», более или менее строгой логической оценке? И может ли быть оно определено? По-видимо­му, да.

В этих заметках речь рассматри­вается в ее отношении к языку. Именно на основе этого отношения осмысливается правильность и чи­стота речи. То же самое отношение является основой понимания и бо­гатства речи. Очень схематично дело можно представить так.

Чем реже повто­ряются в речи одни и те же слова, их значения, их формы и конструк­ции предложений, тем богаче речь.

Полезно в этой связи вспомнить, как работал Флобер, стремясь как можно реже повторять одно и то же слово. Конечно, не следует смеши­вать с обсуждаемым здесь вопросом намеренное, стилистически заданное применение словесных и синтаксиче­ских повторов. Однако это уже статья особая. В результате опытов по определению речевого (лексического) бо­гатства различных писателей выяс­нилось, например, что в романах Шолохова (в авторской речи) повторяемость одних и тех же слов заметно ниже, чем в художествен­ных очерках В. Овечкина; в этих же очерках повторяемость ниже, чем в газетах. Или: в художественной прозе Гончарова и А. Толстого по­вторяемость одних и тех же слов заметно ниже, чем в научных статьях и газетных информациях.

Разумеется, в этих опытах «бра­лась» лишь одна сторона речевого богатства. Сложнее и «тоньше» ха­рактеризуют богатство и бедность речи словесные значения, их «пере­ливы», «игра», разнообразные «кра­ски». Очень существенны в этом смысле и эмоционально-экспрессив­ные, стилевые и стилистические от­тенки слов и высказываний, рождае­мые жизнью слова в различных язы­ковых и речевых стилях. Заметно усиливает или ослабляет речевое богатство и примененная автором речи «сеть» тончайших интонацион­ных сдвигов, ритмов и речевых ме­лодий.

Но какие бы стороны языка и речи мы ни брали, суть остается од­ной и той же: чем больше различ­ных и неповторяющихся элементов языка («формальных» и смысло­вых) приходится на одну и ту же «площадь» речи, тем богаче речь.

И для достижения этого богат­ства автор должен, видимо, хорошо владеть языком во всех его много­образных и сложных проявлениях. Нужно активно знать не только слова, но и фразеологию, и семантику, и синтаксис, и интонацию, и многое другое, что входит в язык народа.

5. Такой взгляд на речь в ее отно­шении к языку позволяет различить и определить ее правильность, чи­стоту и богатство (разнообразие).

Разумеется, различение и опреде­ление этих качеств хорошей речи не есть их всестороннее исследование и не может само по себе ответить на все вопросы, выдвигаемые борьбой школы и прессы за речевую куль­туру.

Эта борьба нуждается в повсе­дневной помощи со стороны писа­телей (и хорошим советом, и хоро­шим примером). На литературе ле­жит сейчас едва ли не главная ответственность за речевую культуру подрастающих поколений. Автори­тет литературы (включая в это по­нятие не только художественную, но и научную, и публицистическую) способен укрепить национальное единство нашего языка, обслужи­вающего сейчас не только русских, но ставшего языком интернацио­нального братства народов внутри СССР и за его пределами; этот авторитет способен устранить из на­шей речи наносный мусор ненорма­тивных и антисоциальных влияний и вместе с тем обогатить ее новыми средствами, почерпнутыми из глу­бинных источников народного жем­чужного слова; этот же авторитет может побудить литераторов, жур­налистов, ученых, преподавателей, пропагандистов — всех людей, лю­бящих и ценящих силу слова, к постоянному его обогащению.